Насколько он отождествлял себя со своим героем ходили разные разговорчики. Обычная логика, срабатывающая в случае ловли белобрысой дурочки, пришедшей к доктору посоветоваться про "подругу у которой вот тут сыпь", в данном случае давала странные осечки, поскольку стройные легенды, построенные из беглого взгляда на текст о Нем, быстро разваливались при втором взгляде. Даже тогда, когда документальность изложения принципиальных сомнений не вызывала. Было ли это выстраданным свойством графомана или привычкой выработанной еще на стажировке во внешней разведке - история умалчивает. Сплетники молчали тоже.
Странным образом, привычка судачить о его реальных или нереальных любовных похождениях, сломанных во время общения девичьих руках или изнасилованиях, не перенеслась на смутные истории о его неоднозначном, с точки зрения демшизового сознания, прошлом. То ли страх перед органами так въелся в сознание постсоветского маргинала, что разговаривать о них он мог только публично и с трибуны, что гарантировало отсутствие тех самых органов на расстоянии шлепка, то ли эти истории просто считались неромантичными.
Легко было заметить как в его текстах, Он любопытен, по-своему брутален, презрителен и беззастенчив. Сложнее было заметить что Он романтичен и полон самоиронии. Самые наблюдательные замечали, что Он самодостаточен и зол.
Никто не видел и не понимал. И в этом был основной его фокус, которым он каждый раз упивался, подкладывая в написанное более или менее сложные ребусы или подсказки. Иногда ребус раскрывался кем-то из читателей, это было событием, он с радостью его отмечал.
Один отмечал, естественно. Не раскрывшего-же звать
